I'm not a girl not yet a woman

Привет, меня зовут Юля Варшавская, я делаю Forbes Woman и дружу с «Косой», и это моя еженедельная рассылка о событиях в жизни женщин, которые показались мне важными. 

Честно говоря, новости на этой неделе меня мало вдохновляли: все те же на манеже пытаются запретить здравый смысл, у Бакальчук развод и девичья фамилия в купе с перестрелками из 90-х, а еще много насилия со всех концов Земли, впрочем, как всегда. 

Зато неожиданно острую и увлекательную дискуссию в директе моего инстаграма вызвал этот прекрасный мем:

Не знаю, как вы, а я узнала себя в обоих персонажах: я — та самая мама, чей сын тревожно сидит у окна все бесконечные 3 минуты, что я выбрасываю мусор во дворе, и я же — тот самый ребенок, который оставался дома в одиночестве целыми днями, пока родители работали. 

И, судя по комментариям, нас много: множество женщин моего поколения написали, что это самый точный мем про материнство миллениалов. А одна из подруг сказала: «Знаю много семей, которые по старым стандартам живут)) И дети живы и вполне самостоятельны, и родители эмоционально стабильны». В ответ на мое возражение, что не с каждым ребенком так работает, она добавила: «Но это же общая тенденция. Родители тревожны — дети постоянно под опекой, нет пространства для приспособления и самостоятельности». 

С ней сложно спорить (тем более, ее дети — образец самостоятельности, и я могу только молча завидовать). Но в то же время, глядя на российских женщин 35-40 лет — тех самых, что сейчас зовут няню ради похода в магазин, — я задаюсь другим вопросом:

А не получилось ли так, что вместе с самостоятельностью на нас свалились раннее взросление и лишняя ответственность? И мы настолько заботимся и тревожимся о детях ровно потому, что слишком хорошо знаем цену этой ранней самодостаточности?

А девочка созрела

Как выглядел мой обычный день в том возрасте, в каком сейчас мой сын, в 11 лет? Я целыми днями была предоставлена себе в пустой квартире: сама делала домашку, сама приходила из школы, сама готовила еду, убиралась и несла полную ответственность за свою учебу. Последний раз со мной делали уроки еще в сибирском детстве: бабушка, учительница с премией Сороса в одном кармане и острой бритвой — в другом, грозно нависала над моими тетрадками и и при каждой ошибке недовольно затирала бумагу лезвием. 

Неудивительно, что я выросла круглой отличницей, но немного тревожненькой.  

Родители работали как проклятые: в свои 35 лет они бросили комфортную жизнь в Барнауле, продали все имущество, чтобы у меня «было будущее» в столице, и ради этого на целый год оставили меня в Сибири, восьмилетнюю, жить с бабушками. Каждая из которых была образцом воспитанной в Советском союзе женщины: другими словами, одна была молотом, другая — наковальней, и между ними застряла я. Но в одном они сходились: обе не понимали, зачем родители уехали, и настраивали меня против Москвы.

Но могли и не стараться. Когда я приехала «в столицу за лучшей жизнью», мы спали на надувном матрасе, в школе меня периодически побивали, дразнили «провинциалкой» и «ботаншей»: бабушкино лезвие филигранно вырезало из меня идеальную ученицу. И это всех бесило. А меня бесили все: в Барнауле я была девочкой из интеллигентной и уважаемой семьи — мои родители, дедушки и бабушки вылечили и выучили половину города. А в Москве мы жили в типичной панельке в Кунцеве образца 90-х. Гопники, буллинг, опасная компания взрослых парней.

Все это казалось не лучшей жизнью, а полным падением по социальной лестнице (а мне не хватало мозгов и опыта понять, какой подвиг совершили мои мама и папа). Неудивительно, что каждые каникулы я рвалась в Сибирь, с 7-8 лет в одиночку преодолевая расстояние в 3000 км: на ночном рейсе меня сопровождала только усталая стюардесса. Не уверена, что многие современные дети в этом возрасте могут одни дойти до соседнего магазина. 

Но это все было еще детство: когда мне было 12, на свет появилась моя младшая сестра, для которой я стала «родителем номер три», потому что через несколько месяцев после родов наша мама вышла на работу. Это был вопрос не карьеризма, а простой потребности в выживании. Все женщины вокруг меня всегда работали на износ, и я не видела никакой причины в том, чтобы жить иначе. Видя, как упахивается любимая мама, я брала на себя все, что как-то могло облегчить ее жизнь. В 14 лет я на все лето устроилась  продавщицей в цветочный магазин — и с тех пор работала, кажется, всегда. То есть больше 20 лет. 

При этом, если вы уже похоронили меня за плинтусом, можете отжать свои платочки: нам с сестрой достались невероятно любящие, заботливые, нежные родители. Просто тогда так жили почти все: самый популярный текст в Forbes Life за все годы моей работы назывался «Трудоголики, перфекционисты и невротики. Как менталитет 90-х повлиял на то, что мы все выгорели»: его прочитали миллионы людей и сотни написали в комментариях, что ощущают себя именно так. Как хорошо сказал один мой коллега: «Мы поколение с ключом на шее». 

А еще мы поколение, которое выросло в культуре сексуализации девочек-подростков: потерять девственность позже 16 было признаком невостребованности, а заводить отношения с мужчинами намного старше — признаком крутости. Я прекрасно помню, как в 30-градусный мороз могла идти в школу в юбке и колготах в сеточку, которые делали мои ноги похожими на обмороженную докторскую колбасу, но «красота требовала жертв». В конце концов, мы росли на песнях и клипах Бритни Спирс, которые пестовали образ уже не девочки, но еще не женщины. Чем все закончилось для певицы, когда она действительно выросла, мы хорошо знаем.

Я, как и большинство моих сверстниц, действительно к 14-15 годам ощущала себя совершенно созревшей самостоятельной личностью — в то время, как моя сестра-зумерша сейчас, в свои 22 года, все еще живет с нашими родителями и систематически бросает любую учебу и работу ради мечты о музыке. Ее родители воспитывали совсем иначе: они стали старше, а жизнь стала одновременно и комфортнее, и тревожнее. Они перестали выживать, и поэтому появилось время волноваться о детях. 

Тем более, я улетала все дальше: в 17 лет устроилась в первую серьезную редакцию, в 19 переехала жить к будущему бывшему мужу, в 23 родила ребенка — все ради того, чтобы к 25 быть точно уверенной, что моя жизнь закончилась. Спустя годы я спросила родителей, почему они не запретили мне выходить замуж так рано, если видели, что я совершаю ужасную ошибку. Но они только развели руками: как тебе можно было что-то запретить, ты была взрослым человеком. 

Привет ромашкам — пришли снежинки

Но была ли я взрослым человеком? Или я была маленькой девочкой, которую обстоятельства жизни и особенности эпохи лишили возможности быть ребенком?

Никогда не забуду немой сцены в одном неаполитанском доме, куда мы пришли в гости во время путешествия по Италии. Классическая южная семья: их старшему сыну было чуть за 30, и он только что съехал от родителей; средний брат (27) даже и не собирался никуда переезжать, а младшая дочь (около 25-ти) никогда не ночевала у бойфренда, хотя встречалась с ним к тому моменту несколько лет.

Мне было 22 года — и я была глубоко беременной. 

К концу ужина доброе семейство затащило меня в уголок и страшным шепотом обещало спасти и защитить, ведь невозможно вообразить ситуацию, в которой можно добровольно захотеть ребенка, будучи ребенком! Для итальянцев, да и вообще европейцев, такой расклад был немыслимым. Мои же подруги в Москве посыпали голову пеплом, если к 25 годам не успели купить квартиру и стать руководительницами в компаниях. Все мы работали с тех лет, когда итальянские девочки бегали по двору с мороженым и куклами. 

Спустя год в тех же неаполитанских краях, но уже без живота, а толкая впереди детскую коляску, я ловила на себе изумленные взгляды: самые смелые даже подходили задать вопрос, где же мама этого прекрасного бамбино. Ведь я, очевидно, могла быть только юной румынской или польской нянечкой: у нас тут дети не рожают детей. Простите, девочки, а я забегала в последний поезд: в моей стране в 26 лет становятся старородящими. 

Сейчас планка стала еще ниже: в этом году Татьяна Голикова заявила, что первенца надо родить до 24 лет, а депутатка Вероника Власова и вовсе высказалась за подростковые беременности. Но кому они это все говорят? Они видели 16-летних девушек в любом более или менее большом городе? Они даже сексом не интересуются, какие роды? Нет больше тех девочек, которые были выращены на постсоветских руинах, которых воспитывали самостоятельными не потому, что родители начитались умных книг по психологии, а потому что все занимались выживанием — и кружить «вертолетами» над детьми было некогда.

Вернее, они есть — это мы, 30-40-летние выгоревшие тетеньки, которые хотят для своих детей только одного: подольше сохранить для них детство, окружить заботой и психологическим комфортом. Уберечь от всего, что было с нами. Эти тетеньки, правда, почему-то тоже отказываются рожать вторых и третьих детей — и вовсе не потому, что начитались «экстремистских» пабликов про чайлдфри. А потому что в 2024 году нам снова нужно выживать, и мы очень хорошо знаем, к чему приводят попытки соблюдать баланс между выживанием и материнством. 

Конечно, я тоже горячо поддерживаю стремление вырастить ребенка самостоятельным. Меня саму, честно, страшно бесят на работе 20-летние «снежинки», которые не готовы батрачить круглосуточно ради того, чтобы батрачить, а хотят заниматься саморазвитием и беречь ментальное здоровье. Но в момент, когда мне хочется заорать: «Да я в твоем возрасте!....», я вспоминаю, что в ее/его возрасте я жила жизнью 45-летней тетки, взвалившей на себя двойную нагрузку. 

И этого для девочек нового поколения я точно не хочу. И для мальчиков, которые в 90-е брали на себя в подростковом возрасте ответственность за всю семью, потому что папа ушел или спился, а теперь они — «мужики, которые не плачут». Так что нам всем, очевидно, предстоит найти золотую середину между «няней на 40 минут» и «я ушла на трое суток». В первую очередь, проработав собственные травмы, чтобы не превратить их в поколенческие. У нас с вами их и так достаточно.